Ксана Мечик-Бланк. О названиях довлатовских книжек. - Сергей Довлатов: творчество, личность,
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

КСАНА МЕЧИК-БЛАНК

О НАЗВАНИЯХ ДОВЛАТОВСКИХ КНИЖЕК

        В названиях чужих книг и статей Довлатова смущало то же, что в людях, — претенциозность, манерность, фальшь.
        О поэте Богатыреве говорится так: «Видел я книгу его стихов. То ли "Гипотенуза добра", то ли "Биссектриса сердца"» (т. 1.С. 304). Или, скажем, такой пассаж:
        «— Тебя Цехановский разыскивается. Хочет долг вернуть.
        — Что это с ним?
        — Деньги получил за книгу.
        — «Караван уходит в небо»?
        — Почему — караван? Книга называется «Продолжение следует».
        — Это одно и то же» (т. 1. С. 199).
        Над заглавиями, где присутствует элемент движения в необъятные просторы, он иронизирует чаще всего: «Дым поднимается к небу», «Чайки летят к горизонту», «Счастье трудных дорог» (т. 1. С. 357). В них угадывается романтический настрой молодежной прозы, герой которой стремится вырваться из замкнутого мира на волю.
        Любопытно при этом то, что в заглавия собственных рассказов и книг Довлатов очень часто выносит идею движения как таковую: «Дорога в новую квартиру», «По прямой», «В гору», «Марш одиноких», «Иностранка», «Иностранец», «Чемодан». Но в отличие от караванов и чаек, удаляющихся в заоблачную даль, мир довлатовского заголовка, как правило, представляет собой ограниченное пространство.
        Из названий восьми довлатовских книжек четыре образуют один синонимический ряд, обозначающий часть, отделенную от целого: «Зона», «Заповедник», «Наши», «филиал». Пространство этих заглавий замкнуто и конечно. Это особый мир, где существует своя структура и этика. Его населяют люди определенной категории: зеки и конвоиры, или эстонские журналисты, или туристы и экскурсоводы, или члены семейного клана, или русские эмигранты в Америке. Это «маленькое» пространство отгорожено от «большого» — всего остального мира, разомкнутого и бесконечного.
        Противопоставление двух видов пространств — частый прием в литературе, одна и та же оппозиция может интерпретироваться по-разному, в зависимости от выбранной точки зрения. Структуралисты утверждают, что замкнутое пространство может осмысляться как родной дом/город/страна, которые герой покидает, отправляясь во внешний мир, полный опасностей и искушений. Но может приобретать и негативную окраску, если герой переносится из большого свободного мира в маленький и враждебный: плен, ад или любое место, где он ощущает себя чужим.
        В книгах Довлатова оценка того, что происходит в замкнутом пространстве, где оказывается его герой, ведется по двойной шкале, согласно двум возможным ракурсам. Точка зрения свободного внешнего мира, имя которой «здравый смысл», вводится через слова других персонажей. К примеру, чиновника райвоенкомата: «Слушай, парень! Я тебе по-дружески скажу, ВОХРА — это ад. Тогда я ответил, что ад — это мы сами» (т. 1. С. 126). Или в словах жены капитана Егорова: «Ведь где-то есть иная жизнь, — думала Катя, — совсем иная жизнь... Там земляника, костры и песни... И лабиринты тропинок, пересеченных корнями сосен... И реки, и люди, ожидающие переправы...» (т. 1. С. 96).
        Рассказчик вроде бы тоже смотрит со стороны на все ужасы, происходящие в «зоне». При этом отстранение, однажды возникшее как защитная реакция на жестокость замкнутого мира, дает импульс к наблюдению и фиксированию деталей, иными словами — стимулирует творческий процесс: «Жизнь превратилась в сюжет. Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице. Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти невозмутимо: "Человека избивают сапогами"» (т. 1. С. 42).
        Но в отличие от своей героини, скучающей по землянике и кострам с песнями, Довлатов знает, что «большой» мир не лучше «маленького»: «Как известно, мир несовершенен. Устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность» (т. 1. С. 56). Это сказано в письмах к издателю, добавленных в текст «Зоны» в начале 80-х годов. На первый взгляд, эта фраза может показаться расхожим утверждением, в особенности из-за вступления «как известно», но в действительности в ней отражен личный опыт. Ровно теми же словами двадцатитрехлетний Довлатов говорит в письме к отцу из армии: «Дорогой Донат, за десять лет сознательной жизни я понял, что устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Или, выражаясь языком поэтическим,

Земля стоит на трех больших китах:
Продажность, себялюбие и страх»1.
        Может быть, именно в силу этого Довлатов не ощущает себя посторонним среди героев «маленького» мира. Он наблюдатель, но не аутсайдер. Жизнь в этом мире может быть ужасна, как в «Зоне», может быть безумна, нелепа, смешна, как в остальных книжках, но чаще всего Довлатов солидарен с его обитателями.
        В «Зоне» идея о взаимозаменяемости заключенных и конвоиров подчеркивается неоднократно.
        При всей иронии, с которой описываются члены семейного клана в сборнике «Наши», с каждым из этих персонажей у главного героя обнаруживается сходство. Скажем, с дедом Исааком: «Мои внуки, листая альбом, будут нас путать...» (т. 2. С. 160), или с отцом: «Что бы я ни сделал, моя жена всегда повторяет: "Боже, до чего ты похож на своего отца!.."» (т. 2. С. 204).
        Автор «Компромисса» испытывает определенную близость с журналистами таллиннской газеты: «Что нас сближало? Может быть, как это получше выразиться, легкая неприязнь к официальной стороне газетной работы. Какой-то здравый цинизм, помогающий избегать громких слов» (т. 1. С. 182).
        Жизнь русских эмигрантов в «Филиале» и «Иностранке» описана с большой долей иронии, но это не «чужая жизнь». Не случайно конец «Иностранки» содержит признание в любви: «Я — автор, вы — мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно» (т. 3. С. 99).
        Другое дело, что в чувстве солидарности повествователя с персонажами «маленького» мира нет ни умиления, ни патетики. Нет и полного растворения. По мере того как ощущение вовлеченности в их жизнь достигает некоего предела, рассказчик как бы совершает попытку вырваться из замкнутого круга. По крайней мере, именно тогда он восклицает: «Что это все значит? Кто я и откуда? Ради чего здесь нахожусь?» (т. 3. С. 119). Вопрос варьируется, принимая разные формы: «А я все думал — зачем? Куда и зачем я еду? Что меня ожидает?» (т. 1. С. 267), но суть его остается неизменной.
        Герой Довлатова задается подобными вопросами в тот момент, когда он находится на пороге, разделяющем два мира. Этим обусловлен эффект искажения не только пространственных связей, но и временных: «Я вдруг утратил чувство реальности. В открывшемся мире не было перспективы. Будущее толпилось за плечами. Пережитое заслоняло горизонт» (т. 1. С. 316).
        Почти в каждой довлатовской книге возникает такой момент. Вряд ли эти вопросы нужно расценивать как дань риторике или сентиментальности. Это растерянность бытийного плана, соблазн возвращения в «большой» мир прошлого.
        Динамика чередования разных точек зрения на взаимоотношения двух пространств создает иллюзию того, что автор отказывается от окончательного вывода в пределах своего повествования, ибо он не уточняет, какой мир является системой, а какой — антисистемой. Оба антисистема. И в этом трагическая неразрешимость. Посему возвращения не происходит. А если и происходит, то мнимое: «Мне стало противно, и я ушел. Вернее остался» (т. 1. С. 306).
        И между тем существует фиксированный центр, где закрепляется точка зрения автора. Этим центром у Довлатова становится слово на обложке книги.
        Названия книг большей частью условны, как имена людей. Толстой, в принципе, мог бы озаглавить свой роман не «Анна Каренина», а «Преступление и наказание», а Достоевский назвать большую часть своих романов — «Воскресение». Ничего бы не изменилось. Но разница в том, что название «Анна Каренина» — денотативно (нейтрально), а название «Преступление и наказание» — коннотативно, то есть содержит в себе оценку описываемого. У Довлатова названия одновременно и денотативны, и коннотативны. Они звучат нейтрально для того, кто открывает его книгу впервые. Но после ее прочтения название переосмысляется, становится как бы предикатом к повествованию.
        Для читателя, не знакомого с содержанием книги «Зона», ее название в лучшем случае говорит о том, что речь пойдет о жизни заключенных. В тексте, в письмах к издателю Довлатов акцентирует сходство «зоны» и «большого» мира, так что, когда книга прочитана до конца, ее заглавие звучит иначе, чем вначале, уже как определение отношений между лагерем и волей, строящихся по принципу метонимии, где часть представляет целое и где целое, конечно же, Россия.
        Аналогичным образом «филиал» — мир литературной эмиграции — можно воспринимать как метономию российской творческой элиты.
        Название «Заповедник» без уточнения «Пушкинский» тоже обретает оценочную ироническую характеристику.
        Названия двух книг, не отражающих пространственных категорий, тоже содержат в себе авторское мнение. Словом «компромисс» Довлатов оценивает свою журналистскую работу в советской газете. Книга о начале литературного пути и о работе в газете «Новый американец» названа «Ремесло»: это взгляд на собственное творчество, о котором Довлатов и в жизни говорил без пафоса.
        Суждение содержится и в названии «Иностранка». Это слово, в принципе, отражает точку зрения замкнутой сферы: иностранец — человек, попавший из внешнего мира во внутренний. Здесь опять-таки происходит смысловой сдвиг. Героиня повести — иностранка не по отношению к тем, кто живет в России, и не в глазах американцев. Маруся Татарович с ее русопято-татарским именем — иностранка среди наших эмигрантов, живущих в Америке.
        Движение, пересечение порогов и границ — лейтмотив прозы Довлатова и всей его жизни. По краям ее эвакуация и эмиграция — два замкнутых мира. Нью-Йорк оказался идеальным в том смысле, что сам город напоминал средство передвижения: «Здесь нет ощущения места. Есть чувство корабля, набитого миллионами пассажиров. Этот город столь разнообразен, что понимаешь — здесь есть угол и для тебя. Думаю, что Нью-Йорк — мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно бежать только на Луну» (т. 2. С. 95).
        Довлатов задумывался о том, что покинет Нью-Йорк, это явствует из эпилога к американскому изданию его последнего сборника «Чемодан». Название этого сборника — эмблема всех довлатовских странствий. В английском переводе «Чемодан» вышел через несколько дней после смерти Довлатова. Это даже не эпилог, а маленькая глава, названная «Вместо послесловия». Речь в ней идет о последнем путешествии, о вопросе, заданном на последнем пороге, разделяющем два мира. Русскому читателю в отличие от американского это послесловие неизвестно. Его оригинал сохранился в семейном архиве, и звучит он так:
        «Чемодан на кухонном столе. Прямоугольный ящик из фанеры, обтянутый зеленой тканью, с ржавыми креплениями на углах.
        Кругом — мое советское тряпье. Вышедший из моды двубортный костюм с широкими лацканами на брюках. Поплиновая рубашка цвета увядшей настурции. Полуботинки корабельной формы. Вельветовая куртка, сохраняющая запах чужого табака. Зимняя шапка из фальшивого котика. Креповые носки с электрическим блеском. Перчатки, в которых можно стричь голодных ньюфаундлендов. Ремень с тяжелой бляхой, чуть побольше шрама у меня на лбу...
        Так что же я приобрел за все эти годы на родине? Что же я все-таки нажил? Груду вот этого барахла? Чемодан моих воспоминаний?..
        Десять лет я живу в Америке. У меня есть джинсы, сникерсы, мокассины, защитного цвета фуфайки, купленные в "Банановой республике"2. Одежды хватает.
        Ведь путешествие не кончается. И подойду я через отпущенный мне срок к другим воротам. И будет у меня в руках дешевый американский чемодан. И я услышу:
        — С чем ты к нам пожаловал?
        — Вот, — отвечу, — смотрите. И еще я скажу:
        — Недаром любая, даже малосерьезная книга имеет форму чемодана».


1 См. наст. издание, с. 93.
2 Американский магазин, где продается одежда стиля «Сахара», как бы предназначающаяся для дальних путешествий.


OCR 24.01.2001
Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба (итоги Первой международной конференции "Довлатовские чтения") / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.