Сергей Вольф. Чем я обязан Довлатову. - Сергей Довлатов: творчество, личность, 
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

СЕРГЕЙ ВОЛЬФ

ЧЕМ Я ОБЯЗАН ДОВЛАТОВУ

Известно, что разговор о каком-либо значительном человеке есть замечательный повод к самолюбованию.
Итак, чем же я обязан Сереже Довлатову? Разумеется, не он мне, ибо известный кому надо сюжет — наше с ним знакомство когда-то в чаду ресторана «Восточный» — обозначил вышестоящий заголовок: я ему ничего дать и не мог, так как, главное, отказался читать его рассказы, подозревая, что ничего дать не смогу. Он был тогда такого же роста, как и потом, и производил впечатление писателя едва-едва начинающего, но уже и сложившегося.
И снова «итак». Чем же я обязан Сереже? Вероятно, это некий туманный перечень всяких там: вот этим, вот этим, еще этим вот, ну и вот этим. И здесь все годится. Скажем, и то, что эти строки я пишу, сидя в носках, подаренных мне вчера Леной Довлатовой, Сережиной женой.
Поэтому я вынужден себя ограничить. И я попытаюсь порассуждать о том, как Сережа повлиял на мои стихи. О прозе разговор особый, ибо когда мы с ним познакомились, как прозаика Сережи вовсе не было, а я таковым вполне и, вероятно, заслуженно являлся, а нынче — все знают, каков Довлатов прозаик, а я в качестве последнего (по крайней мере, по шкале моих оценок) еще не состоялся. Со стихами, кажется, у меня пока получше, а потому, повторяю, я попытаюсь порассуждать о том, как Довлатов повлиял на мои стихи, и это и есть то, за что я ему благодарен. (Как могут заранее догадаться люди, наиболее изощренные в делах стихосложения, влияние Сережи на мои стихи было — красивое слово! — опосредованным и к технике или тематике стиха никакого отношения не имело.)
В школе я написал том стихотворений а-ля Сергей Есенин. После школы увлеченно писал рассказы, стихи — тоже, но уже другие и нечасто. И маленькие, веселые, никак не есенинские. Вот именно на них реакция Сережи нечто и определила в написании позже мною иных стихов — не коротеньких и не веселых, нынешних.
Однажды в моей жизни произошло значительное событие, которое, правда, ни к чему особенному тогда не привело: одно стихотворение напечатала «Кухня слона» кухни журнала «Аврора», в то время крупноформатного и лихого. Это были лирические стихи, а точнее — точный же испано-мексиканский рецепт приготовления телятины в красном сухом вине. (Да, кстати, по причинам, которые сейчас объяснять неуместно, рецепт для советского человека был небезупречен: в нем — в стихах — не было отмечено, что вино, перед тем как пустить его в дело, следовало прокипятить, иначе даже нежнейшая телятина могла стать жесткой за счет процесса дубления. Кое-кто на этом попался и невзлюбил и блюдо, и меня.)
Заканчивались они, эти стихи, этот рецепт, так:

А вот теперь, дружочек, тишина.
О, глас рубина! Хладность струй фонтана!
О, сухость Богом данного вина!
На нашу латку — ровно два стакана.

Закрой же крышку, точная рука,
Четверть часа легчайшего кипенья,
Потом на стол — последний путь телка.

Вскоре после публикации моего любимого опуса мы встретились с Сережей, и он сказал мне:
— Старый дурак! В какое положение ты меня поставил?! Как это часто бывает в жизни (или как это часто бывало с нами, с Сережей), я не знал, о чем идет речь, и вежливо спросил Довлатова об этом.
— Ну, ты же знаешь, что у меня тьма знакомых, — сказал он, — а среди них полно инженерно-технической интеллигенции.
— Здесь нет ничего плохого, — сказал я.
— Я знаю, конечно, нет, — сказал он. — Девушки среди них попадаются вполне привлекательные, некоторые даже с оттенком печали... Но все меня спрашивают, что ты имел в виду, публикуя стихи про красное вино и телятину в этом самом сухом вине.
— Я имел в виду рецепт приготовления, — сказал я.
— Ну да, еще бы! — сказал Сережа. — Но они настойчиво спрашивают у меня, что ты имел в виду помимо рецепта. Сами они не понимают и не знают, как реагировать на публикацию. И из-за этого они не знают, нравятся им эти стихи или нет.
— И что ты им отвечаешь? — спросил я.
— Что это твой треп, — сказал Сережа.
— Молодец, — сказал я. — Ответ правильный.
— Конечно, правильный, — сказал Сережа. — Они говорят: «А, ну тогда другое дело, если треп». Но, старый дурак, другие, другие-то продолжают спрашивать. Каждый день. А знакомых — тьма! И вот я за это спрашиваю у тебя: зачем ты это со мной сделал?
— Если не «что ты со мной сделал», а «зачем», — сказал я, — то на этот твой вопрос я, не старый дурак, а зануда, могу ответить. Ответить?
— Прошу тебя, — сказал он.
— Пошли, — сказал я. — Тут за углом...
Многим, если не всем, знакома горькая радость самоцитирования. Особенно — радость цитирования собственного художественного текста. Особенно если цитирование и акт публикации — совпадают. Я поступлю сейчас так же, но однако... однако... как иначе неподготовленный читатель сможет узнать, на что именно реагировал Сергей Довлатов, понося мои не самые ранние, но все-таки ранние стихи, как правило — не просто короткие, но очень короткие.
Цитирую:
Моя жена печет блины
Различной формы и длины.
Или:
Удивительное дело —
Вставить хрен в чужое тело.
Или еще:
Если тебе е..... по роже,
Значит, тебе истина дороже.
Ну, или такое вот:
Шел по улице зверек,
Делал лапкой поперек.
— Последнее повтори, пожалуйста, — сказал Сережа.
— Зачем? — спросил я. — Лучше я тебе прочту «Старушка, божий одуванчик, приляг со мною на диванчик» или «Кто там на медленном огне тихонько жарит пипку мне?»
— Неплохо, неплохо, — сказал Сережа. — Но про зверька лучше. Оно какое-то непонятно-понятное и, прости, как бы нежное. Понимаешь, вообще-то мне нравятся твои стихи, может быть, среди них есть даже хорошие, но они, извини, как-то... ну, не по делу написаны...
— В каком смысле? — спросил я.
— Ну, куда их пристроить? Где их, я спрашиваю, можно напечатать? Они ни с чем не монтируются...
— Ну а сами-то по себе?
— Во! Они по принципу — короткие. Но ведь ты не японец, — не скажу, китаец, — не таджик, в смысле — перс, ты не умеешь, уж согласись, писать рубайи или, там, танки, ведь верно? Может, ты вообще, черт побери, русский человек? Ведь может так случиться, а?
Довод был заманчивый: иногда Сережа бывал очень убедительным. Вот его дальнейшие соображения:
— Ты пойми! Ты займись стихами, которые писать куда труднее, чем все эти твои «зверьки», видите ли, или твой «хрен»... Ну, согласись, ведь писать стихи...
— «...в жару ли, поутру, бля буду, мне совсем не понутру», — продолжал я сходу, что твой Бени Гудман.
— Прекрати!.. Писать стихи без трепа и вполне серьезно — очень трудно. Но ты попробуй. Вдруг получится. И пиши подлиннее.
— Например, как «Бородино»? — спросил я.
— Нет, зачем же?! Это у тебя тоже не получится.
— Боюсь, что писать серьезно, то есть чтобы выглядело серьезно, у меня не выйдет. Ты прав, — это трудно.
— Ну и что?! Всем трудно! Ты погляди вокруг, как всем трудно! Сосноре трудно. Толику, высочайшему лирическому поэту, — очень трудно. Ну, хрен с тобой, хрен с тобой!.. Прочти тогда про партизана. Их, может быть, можно будет напечатать в журнале «Пахарь Узбекистана» или в книге «Напитки и вина».
— Нет такой книги, — сказал я.
— Да?! — сказал он ехидно. — А кто мне ее подарил? Ты сам мне ее и подарил. Читай про партизана. Оно хоть подлиннее. Развитие темы, то да се, сам понимаешь.
Я прочел:
— Не дрогнет партизан! — сказал Сезанн.
— Мы не сдаемся в плен! — сказал Гоген.
— Фиг вам поможет Бог! — сказал Ван Гог.
— Ай! Шли бы, куда шли! — сказал Дали.
— А вывод-то каков? — спросил Целков.
— Горилки! Чтоб я вмер! — сказал Бодлер.
— Не лучше ли «камю»? — спросил Камю.
— А может, «божоле»? — спросил Милле.
— Ах, нет-нет-нет, конечно, виски — и кило, —
сказал внезапно по-английски Буало.
— Но до Пушгор, простите, очень далеко! —
воскликнул Пушкин и велел нести «клико».
Когда ж Рембо и Бо Цзюйи слегла поддали,
Сам Руставели внес бутылку «цинандали».
— Вот он, елей! — сказал Сислей.
— Кидайте в воду хрен! — вскричал Дерен.
— Неплохо, — сказал Сережа. — Вполне неплохо! А «божоле» я вроде бы не пробовал, да?
— Ага, — сказал я. — Зато «клико» — каждое утро, да?
— Но, строго говоря, — продолжал он, — эти твои стихи про «божоле» тоже не годятся, если иметь в виду те рекомендации, которые я тебе дал. Пиши, брат, серьезно.

Он настаивал на том, о чем я и сам смутно догадывался. Но я-то «догадывался», а он — жестко сформулировал.
Тогда я, разумеется, не знал, что это было довольно мощное его воздействие на меня, а он не знал, что Пушкинские Горы — это местечко, куда он поедет, и, само собой, не знал, что из всего этого выйдет, да и никто не знал.

Как говорят люди эпической ориентации — «шли годы». Буквально. Сережа начал работу в этом своем Национальном Парке. Я поехал туда однажды. Не с его помощью. С помощью Володи Герасимова, с его обстоятельными (возле пивного ларька у церкви Николы Морского) пояснениями, как туда добираться и что и как говорить тем, с помощью кого единственно и следует добираться. Нет, все же я дополз туда пользуясь в экскурсионном автобусе «Гостиный двор» — «Пушкинские Горы» именами Сережи и Андрея Арьева.
Жил я в Ворониче. Излишне жирное молоко у хозяйки, Вульфова горка, пустой ларек типа «Союзпечать» под горкой (но ближе к дороге), где приятель Сережи, помогая себе вином типа «портвейн», торговал единственным товаром — гусиными пластмассовыми перьями, которыми Александр Сергеевич кое-что томительное писал обаяшке Керн. Довольно хорошо помню все зрительно. Дорогу от Воронича до, как минимум, пыльной большой площадки, где останавливались все экскурсионные автобусы и где по глубокой пыли вразвалку ходили толстые утомленные чайки, волоча по пыли длинные изящные крылья и пожирая хлеб, оброненный взвинченными экскурсантами, хотя Чудское озеро-море и его рыбы были совсем рядом, дай только волю крыльям. Впрочем, если чайки были склонны есть наш хлеб, их пыльный мазохизм обязан был быть мне тогда понятным.
Да-а, хорошие, получается, были времена в те времена, а теперь в Нидерландах, возможно, спорят, переплывал ли Довлатов реку Сороть под водой туда и, не выныривая, обратно или все же только туда, а если перед «обратно» делал паузу отдыха, то есть выныривал, то не в эту ли паузу он замыслил девятнадцатый абзац книги «Заповедник»?
На той вышеупомянутой пыльной садистской дороге и встретились мы однажды, Довлатов, Арьев и я. Разговора не помню, помню лишь, что мне велено было читать вслух мои стихи, помню, что абсолютно искренне я отбивался: тогда мне их читать вовсе не хотелось, актер это может понять лучше литератора. Настаивал на чтении Арьев, я отбивался, стал настаивать друг Арьева Довлатов, я — опять отбивался, вдвоем они меня победили — я прочел стихи. Одно стихотворение. Разумеется, помню какое. Цитировать я его не буду: оно вошло в книжку, и пусть эта книжка одна — стихи опубликованы, хотя некоторые люди поумнее меня ничего не имеют против повторной — и так далее! — публикации. Они имеют «за».
Это были вполне серьезные стихи. Средней длинности или короткости и без тютелечки веселья.
Злой, что твой фокстерьер, что твоя такса, от чтения в результате насилия, я все же заметил удовольствие насильников и не только оттого, что «их взяла», но и от самих стихов. Довлатов (не скажу — Арьев) был, вероятно, не помня собственной установки, доволен воплощением своей идеи: как следует писать стихи вообще и мне — в частности.
Здесь можно поставить точку, и я ее ставлю.
А еще Сережа звал меня иногда Вольфяра.
И поскольку мне нравится подобное теплое обращение ко мне — это тоже нечто такое, за что я благодарен Довлатову и чем я ему обязан.


OCR 05.10.2000
Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба (итоги Первой международной конференции "Довлатовские чтения") / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.