Екатерина Янг. Нерративная структура "Зоны". - Сергей Довлатов: творчество, личность,
судьба / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.

ЕКАТЕРИНА ЯНГ

НАРРАТИВНАЯ СТРУКТУРА «ЗОНЫ»

        Я коснусь всего лишь одного произведения Довлатова: «Зона. Записки надзирателя», — которое обычно рассматривается критикой как произведение лагерного жанра. Мне хочется показать, что Довлатов вышел из узких рамок лагерной тематики. Мне также хочется показать, что Довлатов в «Зоне», как и Достоевский в «Записках из Мертвого дома», протестует против прямолинейного и одностороннего утверждения влияния среды на человека.
        Лагерная тема в русской литературе восходит к XVII веку, к Аввакуму, который первым в автобиографии «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения»1 описал голод, холод, унижения в жестокость заключения. Тюрьма, застенок всегда были имманентными чертами русской жизни. Но никогда застенок не оказывался так тесно, так обыденно-просто связан с жизнью среднестатистического гражданина, как в нашем столетии. Шаламов, Солженинцын, Синявский, Алешковский, Гинзбург, Домбровский, Владимов и многие другие свидетельствовали об ужасах лагерей, тюрем, следственных изоляторов. Тема жертвы и палача, заключенного и охранника, отделенных друг от друга линией более непреодолимой, чем колючая проволока, актуальна не только для Достоевского и Чехова, но тем более для современных писателей. Почти все они смотрели на лагерь глазами человека, прошедшего через мясорубку ареста, следствия, глазами того, кто подвергался насилию. Точка зрения все же не исключительная. Владимов в «Верном Руслане»2 смотрит на этот ад глазами охранника, вернее, умного сторожевого пса Руслана. Похожую точку зрения занимает и герой позже написанной повести Михаила Кураєва «Ночной дозор»3, тоже бывший сотрудник НКВД. Несколько иной ракурс представляет Юз Алешковский блестящим романом «Рука» с подзаголовком Исповедь палача4. Все же более привычна позиция рассказчика знаменитых «Колымских рассказов» и «Архипелага ГУЛАГ». Казалось бы, лагерная тема исчерпана. «Бесконечные тюремные мемуары надоели читателю»5. Размышления над тем, что именно произошло с народом, согласившимся принять ложь за правду, является одной из основных тем лагерной прозы советского периода. И в этом Довлатов отдает дань лагерной прозе. Одна из причин того, что свобода с такой готовностью была принесена к ногам вождей, в том, что революция не освободила человека от внутреннего рабства, хотя и провозглашала отмену всех форм эксплуатации. На первый взгляд, отношение к человеку Солженицына, Шаламова, Владимова как к существу, не отвечающему за свои поступки и не несущему ответственности за них, во многом снисходительно. И если по Липовецкому в произведениях Солженицына и Шаламова «хронотоп Зоны — это тот же хронотоп войны, но войны не за государство, а против него, не во имя надличных идеалов, а прежде всего за выживание»6, то у Довлатова «лагерь представляет довольно точную модель государства»7.
        В «Зоне» Довлатову удалось объединить и «"смешать" все, что в реальном мире и художественном творчестве было связано с понятием лагеря...»8 Довлатов стирает границу между заключенными и надзирателями: «Заключенные особого режима и лагерные надзиратели безумно похожи. Язык, образ мыслей, фольклор, эстетические каноны, нравственные установки. Таков результат обоюдного влияния. По обе стороны колючей проволоки — единый и жестокий мир»9. И хотя главный герой цикла, как и у Шаламова, интеллигент, он чужд как заключенным, так и охранникам. Как заметил Липовецкий, «он не столько "чужой", сколько посторонний, как любой "человек абсурда", трезво сознающий невозможность принять окружающий мир с точки зрения сознания»10.
        «Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось подвести их к зеркалу», — пишет Довлатов11. Отнюдь не случайно особенно тщательно рисует Довлатов рецидивиста Купцова, которого он называет своим двойником: «...этот последний законник усть-вымского лагпункта — мой двойник...»12. Показательно, что Купцов не может уронить свое достоинство, не может потерять свою внутреннюю свободу, он отрубает себе руку, но работать он не будет никогда: «Наконец — сказал он, истекая кровью, — вот теперь — хорошо»13. В этой истории можно, конечно, предполагать противопоставленность героям Солженицына (в частности, Ивану Денисовичу), Владимова и даже Шаламова — хотя бы в том, что они снимают ответственность со своих героев, возлагая ее на режим. Довлатов же подчеркивает: «Ад — это мы сами». (Или как в «Послании Уфлянду»:
«Мой стих однообразен, / А мир разнообразен, / Он в нас самих. И это сущий ад»14.) Довлатов в своем творчестве сосредоточился на внутреннем мире, на себе, при подчеркнутом отсутствии интереса к общественной проблематике, и этим Довлатову удалось преодолеть собственно узость тематики лагерной прозы. И если Игорь Сухих утверждает о «Зоне», что один из ее фрагментов «изящно исполнен в духе старших товарищей — шестидесятников, авторов "Апельсинов из Марокко" и "Хроники времен Виктора Подгурского". И, конечно, хорошо просматривающегося за их спиной А. Грина»15, то мне кажется, что вся книга является одной из отправных точек в концепции абсурдизма семидесятых и восьмидесятых годов. Кроме того, аполитичность авторского отношения к своим персонажам не типична для русских авторов. Несмотря на традиционную форму повествования, именно в этом отношении Довлатов опережал свою эпоху, являясь своеобразным звеном между традицией русского абсурдизма двадцатых и тридцатых годов и такими современными писателями, как Владимир Сорокин, в частности с его романом «Очередь».
        Но прежде всего, мне кажется, необходимо рассмотреть структуру повествования, как каждого рассказа в отдельности, так и цикла рассказов, рассмотренных в их взаимодействии.
        Игорь Сухих в своей книге убедительно показывает, что некоторые из глав, вошедших в окончательный вариант «Зоны», были написаны в разное время, а некоторые даже в эмиграции. «Каким был тот первый вариант из тощего рюкзака, может, выяснится когда-нибудь, — пишет Сухих, — но археологические слои авторской работы по некоторым деталям и датам опознаются и в окончательном тексте»16. Однако нет никакого сомнения, что первые литературные попытки Довлатова относятся именно к периоду службы в армии. «Часто думаю о том, что я стану делать после армии, — пишет Довлатов отцу, — это вообще-то хороший признак, но ничего не придумал пока. Может быть, я и мог бы написать занятную повесть, ведь я знаю жизнь всех лагерей, начиная с общего и кончая особым, знаю множество историй и легенд преступного мира, т. е., как говорится по-лагерному, по фене ВОЛОКУ в этом деле. <...> Но пока я жив себе, смотрю, многое записываю, накопилось две тетрадки. Рассказывать могу, как Шехерезада, три года подряд...»17.
        Многие рассказы Довлатова были опубликованы в журналах и других сборниках, в частности рассказ «Представление» опубликован в «Континенте» и в журнале «Семь дней». «Голос» и «Марш одиноких» были напечатаны в журнале «Радуга» за 1989 год, и эти же вещи вошли в сборник рассказов, подготовленный Довлатовым и опубликованный в Москве в 1991 году18. Каждый из них имеет свою собственную идею, дающую право на самостоятельное существование, хотя в самой общей форме идея всех рассказов единая. Однако, например, рассказ «Офицерский ремень» по тематике мог бы войти в «Зону», но входит в сборник «Чемодан». Это можно сказать и о девятой главе повести «Наши».
        Довлатов утверждает: «...моя рукопись законченным произведением не является. Это — своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов»19. Конечно, почти все рассказы в «Зоне» относительно самостоятельны, в то же время нет сомнений, что «Зона. Записки надзирателя» — это целостное произведение, связанное единой позицией автора, сознательно подобранным материалом и обладающее сюжетом, который складывается из небольших историй, рассказанных автором. Относительная самостоятельность рассказов достигается за счет автономности рассказываемого события. Каждый из эпизодов поднимает какой-либо из вопросов лагерной/советской действительности, в каждом рассказе свой герой, своя история. Единство цикла, прежде всего, достигается за счет объединяющей функции повествователя. Связанность рассказов в единое целое подчеркивается схожестью их построения (обрамление рассказов; последние строки рассказа заново осмысливают все прежде рассказанное), единым рассказчиком (повествование ведется от автора, непосредственно присутствующего в тексте), а также и внешним оформлением (чередование шрифтов, которое отмечает разделение на главы).
        Столь же очевидна связь между рассказами: их объединяет присутствие группы персонажей, преемственность пространства и времени, незавершенность, возможность продолжения действия. Это позволяет говорить не только о сюжете каждого рассказа в отдельности, но и о едином сюжете цикла, в котором можно выделить сюжетный план, вмещающий в себе частные истории Пахапиля, капитана Токаря, рецидивиста Купцова и т. д.
        Всего в «Зоне» пятнадцать писем и четырнадцать рассказов. Этапы повествования датированы с нарочитой точностью: первое письмо отмечено 4 февраля 1982 года. Довлатов сопровождает лагерные рассказы «метатекстом», комментирующими письмами к издателю. Марк Липовецкий считает, что «эти письма сами строятся как особого рода интеллектуальные новеллы, диалогически соотнесенные с сюжетной частью повествования — благодаря им "Зона" становится литературным манифестом с иллюстрациями...»20. Но письма не просто диалог с прошлым или комментарии и объяснения для русской эмиграции в Америке, это также взгляд Довлатова на Россию, на свою собственную жизнь извне и как бы со стороны. У писем независимая от рассказов, с которыми они чередуются, структура. Не следует также сбрасывать со счетов метаморфозу: автобиографический эпизод из жизни Довлатова перенесен в вымышленную обстановку, видоизменен и художественно оформлен рассказчиком.
        Особенно пристального внимания заслуживает структура повествования как каждого из рассказов в отдельности, так и всех рассказов, рассмотренных в их «сцеплении», как определил «связывание действий» Виктор Шкловский21. Каждый рассказ «Записок надзирателя» затрагивает какую-либо проблему лагерного быта. «Записки надзирателя», хотя и состоят из отдельных рассказов, представляют собой внутренне связанное единство — целостный текст. Соответствующие «связи» выражаются в последовательности поднимаемых автором вопросов. Каждый эпизод по замыслу автора должен показать характерные черты лагерной жизни.
        Первый рассказ — об эстонце Густаве Пахапиле, радисте по профессии, который служит в охране инструктором. В нескольких словах дается история семьи: во время первой оккупации Эстонии советскими войсками его отец Калью Пахапиль прячется в лесу («В здешних краях должны жить одни эстонцы»); высиживает он там и немецкую оккупацию. После войны, когда в Эстонию возвращаются советские войска, Калью Пахапиль награждается медалью за храбрость («"Зачем эстонцу медаль?" — долго раздумывал Пахапиль»). Калью Пахапиль умирает в изгнании в Казахстане, будучи зверски избит тем самым капитаном, который награждал его медалью. Его сын Густав, остроумно видоизменив семейный лозунг («Настоящий эстонец должен жить в Канаде»), ведет одинокий образ жизни, разговаривает по-эстонски с собаками и сам с собой, распивая при этом бутылку шартреза на местном кладбище. Это воспринимается начальством как шефство над могилами павших воинов, и рядового Пахапиля награждают медалью. В конце рассказа Пахапиль сидит у могилы, пьет шартрез и закусывает. Тишину последней строки рассказа нельзя не принять за раздумья о судьбе Пахапиля-отца.
        «Чехов создал как бы бессюжетную прозу, — пишет Шкловский, — и на последних строках все разворачивается, переосмысливается, переозвучивается, заново переживается. Проверьте это на "Скрипке Ротшильда", на "Крыжовнике" и повестях, похожих на биографии; они содержат в себе дорогу вверх и взгляд назад»22. Это вполне применимо и к повествовательной структуре рассказов Довлатова. Приведем пример: почти все рассказы «Записок надзирателя» обрамлены. Повествование построено крайне просто, и все, казалось бы, ведет к традиционной концовке: однако концовка внезапно меняется.
        Всего лишь несколько страниц занимает рассказ Довлатова о том, как зеки собираются убить стукача. «Попробуйте зайти к доктору Явшицу с оторванной головой в руке. Он посмотрит на вас унылыми близорукими глазами и равнодушно спросит: На что жалуетесь сержант?» Врач ожесточен и совершенно ко всему равнодушен. Довлатов/Алиханов бесстрастно описывает, как заключенные (почти все без исключения преступники, убийцы, воры) хотят расправиться со стукачом Онучиным (тоже преступником) . Алиханов знает о намерении зеков убить Онучина, мог бы и не беспокоиться, ведь никто его обвинять в смерти стукача не будет. Тем не менее он рискует своей жизнью. В конце концов и Онучин и Алиханов остаются в живых. Люди, обстановка очерчены здесь предельно скупо и лаконично, само повествование даже несколько монотонно. Рассказ прерывается некоторыми, казалось бы, не относящимися к делу деталями, как например описание строевой подготовки новобранцев, жилья инструкторов и т. п. И только одно-единственное замечание выдает его чувства: «На секунду я ощутил тошнотворный холодок под ложечкой». В то же время, казалось бы, все хорошо кончается. Онучина переводят в другой лагерь, Алиханов выполнил свой долг. На следующее утро Алиханов заходит к доктору Явшицу, который, по обыкновению, равнодушно задает вопрос: «На что жалуетесь, сержант?» Но, посмотрев на Алиханова, вдруг говорит: «Ну что же вы плачете? Позвольте, я хоть дверь запру...» Короткая кульминация этой драмы, этот «взгляд назад» и составляют содержание рассказа.
        Конфронтация Купцов—Алиханов проходит тематической нитью через самый длинный рассказ в «Зоне». Повествовательная структура этого рассказа показательна для многих произведений Довлатова и распространяется на весь цикл. Нарастание эмоционального напряжения в рассказе расставлено как бы контрапунктными предложениями: «Впереди шел инструктор Пахапиль с Гаруном». И далее: «Впереди идет Пахапиль с Гаруном», «Впереди шагает Пахапиль с Гаруном». Между этими предложениями в центре композиции строится рассказ о Купцове. Как упоминалось выше, именно он становится двойником Довлатова. Эта мысль подчеркивается в общих чертах, во-первых, в письме от 19 марта 1982 года: «Мы были похожи и даже — взаимозаменяемы»; во-вторых, характеристикой, которая вводит в повествование и Купцова и Алиханова: «Казалось, перед ним штурвал, и судно движется навстречу ветру...» (о Купцове) и «Наши обветренные физиономии были расцвечены багровыми пятнами» (об охранниках и об Алиханове в частности). Безусловно прав Липовецкий, считая, что «Купцов исповедует глубоко экзистенциалистский принцип: Один всегда прав...»23.
        Но что особенно важно, на мой взгляд, так это то, что существенным для Довлатова, как и для Достоевского, является свобода личности. Рассмотрим в этом плане один из широко комментируемых рассказов Довлатова «Представление». Многими критиками указывались параллели между этим рассказом и «Представлением» из «Записок из Мертвого дома» Достоевского. Илья Серман считает, что это вовсе не случайно: «Пьеса своей тематикой создает временную дистанцию в полустолетие, название рассказа продлевает ее еще далее, к середине XIX века. Читатель неотвратимо идет по пути исторических сопоставлений и подсказанных ему рассказом аналогий»24. В «Записках из Мертвого дома» «уже самим заглавием акцентируется значение свободы личности как непременной предпосылки всякой живой жизни: мертвым домом называется тюремная крепость потому, что здесь отсутствует главный элемент живой жизни — свобода, что люди здесь обезличены (курсив мой. — К. Я.25. И мы еще хорошо помним, как всякое самовольное проявление личности в советском государстве считалось преступлением. То есть без своей собственной внутренней жизни, которая складывается помимо официальной, немыслима жизнь вообще. И если у Достоевского вера может доминировать над свободой личности, то у Довлатова и большинства его героев такого выбора нет. К вопросу о свободе личности Довлатов возвращается во многих своих рассказах, и если Шаламов, Солженицын в художественных образах раскрывают обусловленность характера средой, то Довлатов подчеркнуто демонстрирует и обратную связь — воздействие человека на среду, свободу выбора.
        «Пора бы нам перестать апатически жаловаться на среду, что она нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает, да не все же, и часто хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и оправдывает влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и просто подлость, особенно если умеет красно говорить или писать»26. Именно на эту мысль Достоевского и откликается Довлатов в «Зоне».
        К 1965 году, ко времени, когда писались многие рассказы, вошедшие в «Зону», рядом с нейтральным стилем уже возникла так называемая молодая проза, акцентирующая в стиле городское просторечие и молодежный жаргон. Молодая проза (в частности, творчество Аксенова) расшатала прежние границы стиля. Прежняя монологичность в молодой прозе исчезла, ее сменил фамильный контакт человека с миром. И в этом также следует признать новаторство Довлатова, своеобразие его дарования, исследование которого только начинается.
        «Довлатовские рассказы напоминают сад камней, — пишет Александр Генис. — Прелесть необработанного камня в том, что он лишен умышленности. Его красота — не нашей работы, поэтому сад камней не укладывается в нашу эстетику. Это и не реализм, и не натурализм, это искусство безыскусности. Уравнивая зрителя с экспонатом, оно учит зрителя быть живым, а не судить о жизни»27.
        Многим связанный со своими предшественниками в литературе, Довлатов не повторил никого из них. В первой же книге рассказов писатель нашел свое оригинальное содержание, свою личную точку зрения на жизнь, свой энергичный индивидуальный стиль. Среди разнообразных явлений современной новеллистики рассказы Довлатова представляют несомненно новое и свежее слово.


1 Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения (1672—1675).
2 Владимов. Г. Верный Руслан. Франкфурт, 1975.
3 Кураев Михаил. Ночной дозор // Новый мир. 1988. № 12.
4 Алешковский Юз. Рука. Исповедь палача. Нью-Йорк, 1980.
5 Довлатов Сергей. Собр. прозы: В 3-х томах. СПб., 1993. Т. 1. С. 28.
6 Липовецкий Марк. Учитесь, твари, как жить // Знамя. 1997. № 5. С. 202.
7 Там же. С. 58.
8 См.: Васильева О. В. Эволюция лагерной темы и ее влияние на русскую литературу 50—80-х годов // Вести. СПб. Вып. 4 (№ 23), 1996. С. 62.
9 Довлатов Сергей. Ремесло. Ann Arbor, 1985. С. 15.
10 Липовецкий Марк. Учитесь, твари, как жить. С. 208.
11 Зона. Записки надзирателя. С. 155.
12 Там же. С. 76.
13 Там же. С. 80.
14 Уфлянд Владимир. Рифмованные упорядоченные тексты. СПб., 1997. С. 314.
15 Сухих Игорь. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996. С. 119.
16 Сухих Игорь. Сергей Довлатов: время, место, судьба. С. 99.
17 См. наст. издание. С. 74
18 Довлатов Сергей. Рассказы. М., 1991.
19 Зона. Записки надзирателя. С. 28.
20 Липовецкий Марк. Учитесь, твари, как жить. С. 206.
21 Шкловский Виктор. О теории прозы. М., 1929. С. 263.
22 Шкловский Виктор. Энергия заблуждения. М., 1981. С. 349.
23 Липовецкий Марк. Учитесь, твари, как жить. С. 208.
24 Серман Илья. Театр Сергея Довлатова // Грани. 1985. № 136. С. 159.
25 Червинскене Е. П. Свобода личности в мире идей Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1980. С. 69.
26 Достоевский Ф. М. Записки из мертвого дома // Собр. соч.: в 10 томах. М., 1956. Т. 3.
27 Генис Александр. Сад камней. Сергей Довлатов // Звезда. 1997. № 7. С. 238.


OCR 24.01.2001
Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба (итоги Первой международной конференции "Довлатовские чтения") / Сост. А. Ю. Арьев. - СПб.: "Звезда", 1999.